Сёрен Кьеркегор: "Христос есть путь"
08.06.2012
Христос есть путь. Это его собственные слова, и уже потому они не могут не быть правдой.
И путь этот — узок. Эта его собственные слова, и уже потому они не могут не быть правдой. Но даже если бы он этого и не говорил, все же это было бы правдой. Ведь перед нами пример проповеди в высшем смысле этого слова. Ибо даже если бы Христос ни разу не сказал: «Тесны врата и узок путь, ведущий в жизнь, стоит только взглянуть на него самого, как станет ясно: узок этот путь. Ведь если его жизнь каждым своим днем, каждым часом, каждым мгновеньем выражает именно то, что путь узок, — тогда, согласись, весть эта настоятельна и убедительна совсем на иной манер, нежели если бы сама его жизнь этого не выражала, но он возвестил бы несколько раз: узок путь!
Здесь кроме того легко увидеть, сколь бесконечно далек от истинного исповедания христианства тот, чья жизнь в каждый ее день, в каждый час на дню и в каждое мгновенье являет собой явное противоречие его собственной проповеди, когда он, скажем, в продолжение получаса объясняет, что значит жить по-христиански. Подобная проповедь превращает христианство в нечто прямо себе противоположное. В том странном гимне («Славим Тебя, Господи!»), где перечисляются провозвестия, эта их разновидность даже не названа; она — изобретение более поздних времен, когда «христианство победило окончательно». В гимне говорится: «Тебя (т. е. Бога) возвещали все пророки»; они были первыми по времени. После этого — Тебя возвестили вестники числом двенадцать». Пророки и апостолы — это нечто чрезвычайное. Но следом идут уже массы, толпы людей, следовательно здесь-то и мы с тобой (ты и я, мой читатель) появляемся тоже; послушай-ка: «Сонмы мучеников славили Тебя в час своей смерти». Но все это уже минуло: истинное исповедание учения в том, что путь — узок.
Разве не высмеивает сам себя проповедник в том случае, если путь, коим он идет,— легок, а в проповедях своих он между тем говорит (вполне вероятно, что с чувством, убежденностью или даже растроганностью, не без слезы — отчего бы и нет?) о том, что путь — узок? Да, узок, вот только не тот, которым идет он сам. Нет, сама жизнь истинного проповедника есть выражение учения о том, что путь узок; и это путь, которым проповедник идет сам лично, сообщая людям о том, что «путь» — узок. В этом случае нет ли двух путей, один из которых легок и торен и по нему идет проповедник, возглашая, что узок «путь», имея при этом в виду истинный путь, которым он сам не идет, в то же время проповеди его приглашают людей следовать за Христом на узком пути, хотя жизнь самого проповедующего (и это, согласись, аргумент куда более убедительный) приглашает их последовать за ним на его легком, широком проторенном пути. И это называется христианством?! Нет, чтобы стать христианскими, жизнь и проповедь должны слиться воедино, должны выражать одно целое, а именно то, что «путь» — узок.
И путь этот, который есть Христос, этот узкий путь — узок уже в истоках своих.
Христос рождается в нужде и бедности, и едва ли не возникает мысль, человек ли, рожденный так, — ведь он рожден в хлеву, завернут в тряпье и положен в ясли, и однако, будучи еще младенцем, уже преследуем властями (что само по себе уже достаточно удивительно), так что его живущие в бедности родители вынуждены вместе с ним спасаться бегством. Эго и в самом деле чрезвычайно узкий путь; ведь ежели кто рождается в знатности, например наследником трона, тогда сюжет «преследования власть предержащими вполне уместен, но тот, кто рожден в хлеву и завернут в тряпье — конечно, он весьма угнетен этой нищетой и убогостью, но зато уж, как это в жизни бывает, застрахован от преследований властями.
И как при рождении своем он не был причислен к знати, так эта продолжалось и потам, почти так же, как это было в начале: он живет в нищете и убогости и не имеет, где преклонить главу.
Одного этого была бы вполне достаточно, чтобы, пользуясь земным языком, сказать об атом пути, что он был узок. Но это еще самое легкое на этом узком пути. Путь этот узок совершенно особым образом и притом с самого начала. Ибо жизнь Христа с самого ее начала являет собой историю искушения; не просто один из моментов его жизни, сорок дней, есть история его искушения, нет, вся его жизнь являет собой историю искушения (равно как и историю страдания). Он искушаем в каждое из мгновений своей жизни, ибо в его власти всегдашняя возможность признать тщетными свое призвание и свою задачу. В пустыне искуситель — сатана; но берут на себя роль искусителя и другие: то это народ, то ученики. Именно они-то более всех, особенно вначале, мечтая стать сильными, пытались соблазнить его на то, чтобы он увидел свое призвание, сваю задачу в мирском к тем самым стал бы так или иначе великим в миру, царем или кем-то иным облеченным властью; это было единственное желание возлюбленных его учеников, так что он вполне мог хотя бы чуточку уступить им вместо того, что бы, выражаясь земным языком, стремиться сделать их настолько несчастными, насколько это вообще возможно. Вот и выходит, что, в то время как другие люди с первых своих шагов напрягают все свои силы, чтобы стать кем-то, кто облечен властью, он с неизмеримо большим напряжением с первых же своих шагов вынужден искать защиты ото всего, что могло бы сделать его правителем или кем-то, облеченным властью. И это не узкий путь?
Всякий путь уже достаточно узок, если страдание неотвратимо, если нет никакого выхода; но насколько же он более узок, если в каждом из мгновений этого страдания (само мгновенье становится здесь страданьем!) таится ужасающая, навязчиво липнущая к нему возможность легко добыть для себя много большего, нежели облегченья — полной победы и с ней всего, чего только земной ум ни вообразит! И ведь этим узким путем (пусть и в ином, меньшем, масштабе) должны были пройти многие истинные его последователи.
Есть у большинства людей этакий пунктик: стремиться к тому, чтобы тебя считали чем-то значительным; и самое популярное мошенничество в том и заключается, чтобы выдавать себя за что-то большее, нежели чем фактически ты являешься. Религиозное страдание начинается с совсем иного. Благодаря своей связи с Богом п р и з в а н н ы й ощущает в себе такую силу, что у него не возникает искушающей потребности казаться чем-то большим. И все же в такое мгновение его пронзает стремительный страх, ибо он понимает: эта разновидность дара есть обычно не что иное, как верная гибель. Здесь к нему является искушение говорить о себе как о чем-то меньшем, чем он ощущает себя на самом доле. И ведь в том, чем он является на самом деле, у него не было бы пи единого свидетеля, кроме Бога. И если человек так поступит, его ждут блаженство, восторг и величие, ибо в этом случае он, так сказать, побеждает. Следовательно, он вынужден защищаться именно от того, что в нем самом есть победительного... И это не узкий путь?
Узок этот путь уже в своих истоках, ибо Он уже в самом начале знает свое будущее, свою судьбу. Уже в самом начале это чудовищное бремя страдания! Много, очень много было тех, кто радостно, почти ликуя, выходил на борьбу с миром; они надеялись, что станут победителями. Однако ничуть не бывало, дело принимало иной оборот; но даже когда все шло к неизбежному краху, в них все же почти наверняка теплилась чисто человеческая надежда на то, сто все еще может обернуться победой, а в ком-то жила богобоязненная надежда, что все обернется победой постольку, поскольку для Бога невозможного нет. Христу же его судьба была известна заранее, он знал о неизбежности ее, поскольку хотел этого сам, поскольку входил в свою судьбу совершил но свободно.
Страшное знание, дарованное в самом начале! Когда на заре его жизни народ встречает его ликованием, в самое мгновение это ему уже ясно: это тот самый народ, который будет кричать: «Распни его!» «Но зачем же тогда Он не отступился от этого народа?» На разве не дерзость — говорить такое а спасителе рода человеческого?
Вот он вторично свершает на этом народе подвиг любви (впрочем, вся его жизнь была не чем иным, как подвигом любви), но при этом он понимает, что это дело любви приведет его на крест: вот если бы он возлюбил себя и оставил дело любви, тогда, по всей вероятности, его распятие оказалась бы под вопросом. «Но тогда лучше бы Он оставил это дело!» Но разве не дерзость — осмеливаться говорить такое о спасителе рода человеческого?
Узок этот путь! И ведь этим узким путем (пусть и в ином, меньшем, масштабе) должны были пройти многие истинные его последователи.
Человеческое сердце не может не радоваться, когда человек видит, какие силы подвластны ему. Ибо в начале пути есть одно мгновение, когда призванный, славно бы пробуя свои силы, радостно и благодарно, как дитя, измеряет то, что дозволяется ему в жизни свершить. И подобно ребенку он, вероятно, желает большего, хотя и со смирением; и это ему разрешается. А после — еще большего, и вновь это ему дозволяется. И вот в какой-то момент он уже почти подавлен, он говорит: «Хватит, больше не притязаю ни на что». Но словно бы некий голос является к нему и говорит: «Май друг, это лишь малая толика того, что тебе дозволяется свершить». И тогда прозванный бледнеет, опускаясь без сил, и говорит: «Боже мой, я по нял: участь моя решена — моя жизнь посвящается и жертвуется страданию. Мне нужно немедленно осмыслить все это!» И это не узкий путь?
Путь узок, с самого начала узок, ибо с самого начала Ему известно, что вся его энергия, все его усилия направлены против него же самого. Узок уже и тот путь, на котором тебе дозволяется тратить все твои силы, чтобы прорваться сквозь то, что извне не дает тебе исхода; но когда ты отдаешь все силы на то, чтобы противостоять самому себе, тогда сказать «узок путь» будет бесконечно недостаточным, скорее уж этот путь попросту непроходим, перекрыт, невозможен, безумен! И все же путь, реальность которого именно в том, что путь есть Христос, узок именно таким вот образом. Истина и добро, которых он жаждет и от которых не отступается, ради которых трудится с полной самоотдачей, неизбежно и неуклонно втягивают его в верную погибель. С другой же стороны, если он всю свою правду поставит на карту слишком стремительно — гибель его явится преждевременно; выходит, он должен, противодействуя самому себе, на какое-то время словно бы поддаться самообману чувств с тем, чтобы вернее и неизбежнее обеспечить свою гибель. Узок путь! Идти им — все равно что умереть в самом начале. Словно бы репетируя всемогущество, всесильно пробовать свои силы, быть человеком и в той мере, в какой это надлежит, претерпеть все человеческие страдания, на потом быть вынужденным все силы этого всемогущества направить на то, что бы превозмочь самого себя, и притом знать обо всем этом с самого начала — разве это от самых истоков своих не узкий путь!
Путь, который есть Христос, этот узкий путь в своем течении становится все уже и уже до самого финала, до смертного исхода.
Он становится все уже, а значит не становится мало-помалу легче. К пути, который постепенно становится легче, уж никак не отнести этих слов: Христос есть путь. Тем путем, что становится легче, идут человеческий ум и благоразумие. Если, скажем, у кого-то побольше ума и смышлености, чем у других, он может, пользуясь этим, отважиться кое на что и продержаться какое-то время. Но это всегда означает вот что: сметливость и ум умеют рассчитать, что избранный путь, ежели какое-то время потерпеть страдания и лишения, непременно станет легче и принесет победу еще при жизни. Прямо противоположен путь, что становится все уже и уже до самого конца, таким путем ум и сметливость не ходят никогда, ну как же — ведь это же было бы сущим безумием!»
И все же, назовите его безумием или умом, дело обстоит только так: узкий путь становится все уже и уже.
«Я пришел, чтобы зажечь на земле огонь, но ничего мне бы так не хотелось, как того, чтобы он уже горел». Ведь это же стон: как узок путь. Стон. Но что в нем? Не означает ли он, что там, глубоко внутри, нечто заперто, нечто, что жаждет, но не может или не смеет выйти наружу, нечто желающее глотнуть воздуха. Так вздыхает-стонет человек и в момент вздоха душу свою отводит (чтобы не умереть), ибо в этот самый момент он, чтобы не умереть, творит себе воздух. «Я пришел, чтобы зажечь на земле огонь, по ничего мне бы так не хотелось, как того, чтобы он уже горел». Как мне описать эти страдания? Позволю себе попытаться это сделать, однако с самого начала опротестую эту свою попытку и скажу: увы, лишь никчемная самонадеянность может вознамериться описать страдание. И все же представь себе корабль, но только неизмеримо громаднее, чем те, что ты когда-либо видел и представь, что он вмещает, например, сто тысяч человек. Идет война, корабль участвует в сражении, и вот в соответствии с планом военной операции он должен быть взорван. Представь себе исполнителя такого приказа — того, кто лично должен поднести огонь! И это ведь еще бледный и ничего не говорящий образ. Ибо что такое эти сто тысяч в сравнении с родом человеческим и что такое всем разом взлететь на воздух в сравнении с ужасом огня, который должен зажечь Христос, того огня, который, последуй за ним взрыв, разделит отца с сыном, сына с отцом, мать с дочерью, дочь с матерью, столкнет мать мужа с женой сына, а жену сына с матерью мужа…
И ведь опасность при этом не смерть, но утрата вечного блаженства! «Я пришел, чтобы зажечь на земле огонь, но ничего мне бы так не хотелось, как того, чтоб он уже горел». И покуда мгновение это еще не наступило, ужасное мгновенье (впрочем, и мгновение перед тем не менее ужасно), можно услышать стон: о, если бы это уже свершилась!
«О, род неверный, доколе мне еще быть с вами? Доколе мне еще терпеть вас?» Это стон. Так бывает, когда больной (но не на больничной, а на смертной постели: болезнь его не только не легка, но смертельна) слегка приподнимается, отрывая голову от подушки, и спрашивает: «Который час?» Смерть неизбежна, и смысл вопроса, собственно: как скоро, в котором часу? И покуда мгновение это еще не наступило, ужасное мгновенье (впрочем, и мгновение перед тем не менее ужасно), страждущий стонет: ну когда же это наконец кончится.
Вот так и Он в последний раз собрался с учениками на трапезу, ибо была у него в ней сердечная потребность, потребность вкусить вместе с ними, прежде чем умереть. Как всегда он беззащитен. Да, беззащитен, хотя в одном отношении он мог бы себя защитить. Он мог бы — и это было бы то милосердие, которым мы, люди, стали бы бесконечно восхищаться, — сказать Иуде; не надо, не приходи на эту трапезу, твой взор мучителен для меня. Или же он мог бы попросить одного из учеников (не разглашая, разумеется, своего знания об Иуде) передать Иуде, чтобы тот не приходил. Так не же! Они собрались все. И тогда он сказал Иуде: «Что делаешь — делай скорее!» Это стон. Ну скорее же! Даже наиужаснейшее менее ужасно, чем это «ну скорее же». Стон этот глубоко и медленно перекрывает дыхание: ну скорее же! Так бывает, когда кому-то надо выполнить чудовищную задачу, напряжение его близко к предельному. Он чувствует, что силы вот-вот оставят его, «еще немного, и я настолько ослабею, что уже не буду самим собой», и потому-то: ну скорее же! Что делаешь — делай быстрее!
Потом он встает из-за стола и выходит е Гефсиманский сад, там он опускается на землю: о, скорее бы это свершилось. Он опускается обессиленный, близкий к смерти; впрочем, на кресте он был более умирающим, чем в Гефсимане. Страдания на кресте были агонией: о, эта его молитвенная агония длилась всю его жизнь. Не была она и бескровной: пот Его падал на землю подобно кровавым каплям.
После чего он поднимается, укрепленный: да свершится воля Твоя, Отец небесный!
После чего целует Иуду — ты ведь, читатель, об этом наслышан,— потом его хватают, допрашивают, приговаривают. Что же, судебный процесс был совершен по всем правилам, восторжествовала так называемая человеческая справедливость! И сделал это народ, которому Он был благодетелем; разве он захотел хоть чего-нибудь для себя, каждый день его жизни, каждая его мысль были отданы этому народу в жертву. И все же этот народ вопит: «Распни его, распни! И был там один наместник, боявшийся императора, человек образованный, вследствие чего не упустившей весьма для себя нужного — «умыть руки»; через это Христос и был приговорен! О, человеческая справедливость! Что ж, при хорошей погоде, когда все идет нормальным чередом, вполне бывает достаточно этой толики справедливости, но каждый раз когда в мир приходит чрезвычайное… О, человеческая справедливость! А ты — человеческая образованность? Какая, в сущности, разница между тобою и тем, к чему ты питаешь наибольшее презрение, — необразованностью, неотесанностью толпы? Ведь ты поступаешь точно как она, вот только обращаешь внимание на форму: ты, видите ли, не сделаешь этого с невымытыми руками! О, человеческая образованность!
А потом Его прибивают гвоздями к кресту, и тогда еще один стон, и вот уже все кончено. Еще один единственный стон, глубочайший, на пределе испуга: Боже мой,
Боже мой, зачем Ты оставил меня? Это унижение — наипоследнейшее в страдании. У Его в истинном смысле последователей, у тех, кто свидетельствовал кровью, мы найдем слабые приметы подобного. Но они полагались на помощь и содействие Бога; покинутые всеми, они становились (вот оно, подлинное чудо!) сильными, чувствуя себя укрепленными Божьей поддержкой. Ибо в конце концов наступает мгновение, когда громогласным становится этот стон: «Бог покинул меня». «Значит, вы правы, мои враги, вот миг вашего торжества, все, о чем я говорит, оказалось неправдой, все было лишь фантазией, и сейчас стало ясно: Бога нет со мной, он оставил меня!» О, Боже мой!
Но ведь это Он, сказавший о себе, что он единороден Отцу, что он с Отцом — одно. Единое с Отцом… Но если они едины, то как же мог Отец хотя бы на мгновение оставить Его? Ведь говорит же он: Боже мой, Боже мой, зачем Ты оставил меня?! Выходит, эта бы а неправда, что он с Отцом – одной! О, предел сверхчеловеческих страданий! Человеческое сердце разбилось бы чуточку раньше, одному лишь Богочеловеку дано испить эту чашу страданий до последней капли. И затем он умирает.
Мой читатель! А теперь вспомни, о чем мы говорили вначале: сколь узок этот путь! И разве же это не так?
И все же мы продолжаем идти, и наш путь — Христос. Да, Христос есть путь. Он восходит на гору, облако заслоняет Eго от взоров учеников… Он уходит на небо. Он есть и наш путь!
Сёрен Кьеркегор
Перевод Н. Болдырева
Назад в статьи
И путь этот — узок. Эта его собственные слова, и уже потому они не могут не быть правдой. Но даже если бы он этого и не говорил, все же это было бы правдой. Ведь перед нами пример проповеди в высшем смысле этого слова. Ибо даже если бы Христос ни разу не сказал: «Тесны врата и узок путь, ведущий в жизнь, стоит только взглянуть на него самого, как станет ясно: узок этот путь. Ведь если его жизнь каждым своим днем, каждым часом, каждым мгновеньем выражает именно то, что путь узок, — тогда, согласись, весть эта настоятельна и убедительна совсем на иной манер, нежели если бы сама его жизнь этого не выражала, но он возвестил бы несколько раз: узок путь!
Здесь кроме того легко увидеть, сколь бесконечно далек от истинного исповедания христианства тот, чья жизнь в каждый ее день, в каждый час на дню и в каждое мгновенье являет собой явное противоречие его собственной проповеди, когда он, скажем, в продолжение получаса объясняет, что значит жить по-христиански. Подобная проповедь превращает христианство в нечто прямо себе противоположное. В том странном гимне («Славим Тебя, Господи!»), где перечисляются провозвестия, эта их разновидность даже не названа; она — изобретение более поздних времен, когда «христианство победило окончательно». В гимне говорится: «Тебя (т. е. Бога) возвещали все пророки»; они были первыми по времени. После этого — Тебя возвестили вестники числом двенадцать». Пророки и апостолы — это нечто чрезвычайное. Но следом идут уже массы, толпы людей, следовательно здесь-то и мы с тобой (ты и я, мой читатель) появляемся тоже; послушай-ка: «Сонмы мучеников славили Тебя в час своей смерти». Но все это уже минуло: истинное исповедание учения в том, что путь — узок.
Разве не высмеивает сам себя проповедник в том случае, если путь, коим он идет,— легок, а в проповедях своих он между тем говорит (вполне вероятно, что с чувством, убежденностью или даже растроганностью, не без слезы — отчего бы и нет?) о том, что путь — узок? Да, узок, вот только не тот, которым идет он сам. Нет, сама жизнь истинного проповедника есть выражение учения о том, что путь узок; и это путь, которым проповедник идет сам лично, сообщая людям о том, что «путь» — узок. В этом случае нет ли двух путей, один из которых легок и торен и по нему идет проповедник, возглашая, что узок «путь», имея при этом в виду истинный путь, которым он сам не идет, в то же время проповеди его приглашают людей следовать за Христом на узком пути, хотя жизнь самого проповедующего (и это, согласись, аргумент куда более убедительный) приглашает их последовать за ним на его легком, широком проторенном пути. И это называется христианством?! Нет, чтобы стать христианскими, жизнь и проповедь должны слиться воедино, должны выражать одно целое, а именно то, что «путь» — узок.
И путь этот, который есть Христос, этот узкий путь — узок уже в истоках своих.
Христос рождается в нужде и бедности, и едва ли не возникает мысль, человек ли, рожденный так, — ведь он рожден в хлеву, завернут в тряпье и положен в ясли, и однако, будучи еще младенцем, уже преследуем властями (что само по себе уже достаточно удивительно), так что его живущие в бедности родители вынуждены вместе с ним спасаться бегством. Эго и в самом деле чрезвычайно узкий путь; ведь ежели кто рождается в знатности, например наследником трона, тогда сюжет «преследования власть предержащими вполне уместен, но тот, кто рожден в хлеву и завернут в тряпье — конечно, он весьма угнетен этой нищетой и убогостью, но зато уж, как это в жизни бывает, застрахован от преследований властями.
И как при рождении своем он не был причислен к знати, так эта продолжалось и потам, почти так же, как это было в начале: он живет в нищете и убогости и не имеет, где преклонить главу.
Одного этого была бы вполне достаточно, чтобы, пользуясь земным языком, сказать об атом пути, что он был узок. Но это еще самое легкое на этом узком пути. Путь этот узок совершенно особым образом и притом с самого начала. Ибо жизнь Христа с самого ее начала являет собой историю искушения; не просто один из моментов его жизни, сорок дней, есть история его искушения, нет, вся его жизнь являет собой историю искушения (равно как и историю страдания). Он искушаем в каждое из мгновений своей жизни, ибо в его власти всегдашняя возможность признать тщетными свое призвание и свою задачу. В пустыне искуситель — сатана; но берут на себя роль искусителя и другие: то это народ, то ученики. Именно они-то более всех, особенно вначале, мечтая стать сильными, пытались соблазнить его на то, чтобы он увидел свое призвание, сваю задачу в мирском к тем самым стал бы так или иначе великим в миру, царем или кем-то иным облеченным властью; это было единственное желание возлюбленных его учеников, так что он вполне мог хотя бы чуточку уступить им вместо того, что бы, выражаясь земным языком, стремиться сделать их настолько несчастными, насколько это вообще возможно. Вот и выходит, что, в то время как другие люди с первых своих шагов напрягают все свои силы, чтобы стать кем-то, кто облечен властью, он с неизмеримо большим напряжением с первых же своих шагов вынужден искать защиты ото всего, что могло бы сделать его правителем или кем-то, облеченным властью. И это не узкий путь?
Всякий путь уже достаточно узок, если страдание неотвратимо, если нет никакого выхода; но насколько же он более узок, если в каждом из мгновений этого страдания (само мгновенье становится здесь страданьем!) таится ужасающая, навязчиво липнущая к нему возможность легко добыть для себя много большего, нежели облегченья — полной победы и с ней всего, чего только земной ум ни вообразит! И ведь этим узким путем (пусть и в ином, меньшем, масштабе) должны были пройти многие истинные его последователи.
Есть у большинства людей этакий пунктик: стремиться к тому, чтобы тебя считали чем-то значительным; и самое популярное мошенничество в том и заключается, чтобы выдавать себя за что-то большее, нежели чем фактически ты являешься. Религиозное страдание начинается с совсем иного. Благодаря своей связи с Богом п р и з в а н н ы й ощущает в себе такую силу, что у него не возникает искушающей потребности казаться чем-то большим. И все же в такое мгновение его пронзает стремительный страх, ибо он понимает: эта разновидность дара есть обычно не что иное, как верная гибель. Здесь к нему является искушение говорить о себе как о чем-то меньшем, чем он ощущает себя на самом доле. И ведь в том, чем он является на самом деле, у него не было бы пи единого свидетеля, кроме Бога. И если человек так поступит, его ждут блаженство, восторг и величие, ибо в этом случае он, так сказать, побеждает. Следовательно, он вынужден защищаться именно от того, что в нем самом есть победительного... И это не узкий путь?
Узок этот путь уже в своих истоках, ибо Он уже в самом начале знает свое будущее, свою судьбу. Уже в самом начале это чудовищное бремя страдания! Много, очень много было тех, кто радостно, почти ликуя, выходил на борьбу с миром; они надеялись, что станут победителями. Однако ничуть не бывало, дело принимало иной оборот; но даже когда все шло к неизбежному краху, в них все же почти наверняка теплилась чисто человеческая надежда на то, сто все еще может обернуться победой, а в ком-то жила богобоязненная надежда, что все обернется победой постольку, поскольку для Бога невозможного нет. Христу же его судьба была известна заранее, он знал о неизбежности ее, поскольку хотел этого сам, поскольку входил в свою судьбу совершил но свободно.
Страшное знание, дарованное в самом начале! Когда на заре его жизни народ встречает его ликованием, в самое мгновение это ему уже ясно: это тот самый народ, который будет кричать: «Распни его!» «Но зачем же тогда Он не отступился от этого народа?» На разве не дерзость — говорить такое а спасителе рода человеческого?
Вот он вторично свершает на этом народе подвиг любви (впрочем, вся его жизнь была не чем иным, как подвигом любви), но при этом он понимает, что это дело любви приведет его на крест: вот если бы он возлюбил себя и оставил дело любви, тогда, по всей вероятности, его распятие оказалась бы под вопросом. «Но тогда лучше бы Он оставил это дело!» Но разве не дерзость — осмеливаться говорить такое о спасителе рода человеческого?
Узок этот путь! И ведь этим узким путем (пусть и в ином, меньшем, масштабе) должны были пройти многие истинные его последователи.
Человеческое сердце не может не радоваться, когда человек видит, какие силы подвластны ему. Ибо в начале пути есть одно мгновение, когда призванный, славно бы пробуя свои силы, радостно и благодарно, как дитя, измеряет то, что дозволяется ему в жизни свершить. И подобно ребенку он, вероятно, желает большего, хотя и со смирением; и это ему разрешается. А после — еще большего, и вновь это ему дозволяется. И вот в какой-то момент он уже почти подавлен, он говорит: «Хватит, больше не притязаю ни на что». Но словно бы некий голос является к нему и говорит: «Май друг, это лишь малая толика того, что тебе дозволяется свершить». И тогда прозванный бледнеет, опускаясь без сил, и говорит: «Боже мой, я по нял: участь моя решена — моя жизнь посвящается и жертвуется страданию. Мне нужно немедленно осмыслить все это!» И это не узкий путь?
Путь узок, с самого начала узок, ибо с самого начала Ему известно, что вся его энергия, все его усилия направлены против него же самого. Узок уже и тот путь, на котором тебе дозволяется тратить все твои силы, чтобы прорваться сквозь то, что извне не дает тебе исхода; но когда ты отдаешь все силы на то, чтобы противостоять самому себе, тогда сказать «узок путь» будет бесконечно недостаточным, скорее уж этот путь попросту непроходим, перекрыт, невозможен, безумен! И все же путь, реальность которого именно в том, что путь есть Христос, узок именно таким вот образом. Истина и добро, которых он жаждет и от которых не отступается, ради которых трудится с полной самоотдачей, неизбежно и неуклонно втягивают его в верную погибель. С другой же стороны, если он всю свою правду поставит на карту слишком стремительно — гибель его явится преждевременно; выходит, он должен, противодействуя самому себе, на какое-то время словно бы поддаться самообману чувств с тем, чтобы вернее и неизбежнее обеспечить свою гибель. Узок путь! Идти им — все равно что умереть в самом начале. Словно бы репетируя всемогущество, всесильно пробовать свои силы, быть человеком и в той мере, в какой это надлежит, претерпеть все человеческие страдания, на потом быть вынужденным все силы этого всемогущества направить на то, что бы превозмочь самого себя, и притом знать обо всем этом с самого начала — разве это от самых истоков своих не узкий путь!
Путь, который есть Христос, этот узкий путь в своем течении становится все уже и уже до самого финала, до смертного исхода.
Он становится все уже, а значит не становится мало-помалу легче. К пути, который постепенно становится легче, уж никак не отнести этих слов: Христос есть путь. Тем путем, что становится легче, идут человеческий ум и благоразумие. Если, скажем, у кого-то побольше ума и смышлености, чем у других, он может, пользуясь этим, отважиться кое на что и продержаться какое-то время. Но это всегда означает вот что: сметливость и ум умеют рассчитать, что избранный путь, ежели какое-то время потерпеть страдания и лишения, непременно станет легче и принесет победу еще при жизни. Прямо противоположен путь, что становится все уже и уже до самого конца, таким путем ум и сметливость не ходят никогда, ну как же — ведь это же было бы сущим безумием!»
И все же, назовите его безумием или умом, дело обстоит только так: узкий путь становится все уже и уже.
«Я пришел, чтобы зажечь на земле огонь, но ничего мне бы так не хотелось, как того, чтобы он уже горел». Ведь это же стон: как узок путь. Стон. Но что в нем? Не означает ли он, что там, глубоко внутри, нечто заперто, нечто, что жаждет, но не может или не смеет выйти наружу, нечто желающее глотнуть воздуха. Так вздыхает-стонет человек и в момент вздоха душу свою отводит (чтобы не умереть), ибо в этот самый момент он, чтобы не умереть, творит себе воздух. «Я пришел, чтобы зажечь на земле огонь, по ничего мне бы так не хотелось, как того, чтобы он уже горел». Как мне описать эти страдания? Позволю себе попытаться это сделать, однако с самого начала опротестую эту свою попытку и скажу: увы, лишь никчемная самонадеянность может вознамериться описать страдание. И все же представь себе корабль, но только неизмеримо громаднее, чем те, что ты когда-либо видел и представь, что он вмещает, например, сто тысяч человек. Идет война, корабль участвует в сражении, и вот в соответствии с планом военной операции он должен быть взорван. Представь себе исполнителя такого приказа — того, кто лично должен поднести огонь! И это ведь еще бледный и ничего не говорящий образ. Ибо что такое эти сто тысяч в сравнении с родом человеческим и что такое всем разом взлететь на воздух в сравнении с ужасом огня, который должен зажечь Христос, того огня, который, последуй за ним взрыв, разделит отца с сыном, сына с отцом, мать с дочерью, дочь с матерью, столкнет мать мужа с женой сына, а жену сына с матерью мужа…
И ведь опасность при этом не смерть, но утрата вечного блаженства! «Я пришел, чтобы зажечь на земле огонь, но ничего мне бы так не хотелось, как того, чтоб он уже горел». И покуда мгновение это еще не наступило, ужасное мгновенье (впрочем, и мгновение перед тем не менее ужасно), можно услышать стон: о, если бы это уже свершилась!
«О, род неверный, доколе мне еще быть с вами? Доколе мне еще терпеть вас?» Это стон. Так бывает, когда больной (но не на больничной, а на смертной постели: болезнь его не только не легка, но смертельна) слегка приподнимается, отрывая голову от подушки, и спрашивает: «Который час?» Смерть неизбежна, и смысл вопроса, собственно: как скоро, в котором часу? И покуда мгновение это еще не наступило, ужасное мгновенье (впрочем, и мгновение перед тем не менее ужасно), страждущий стонет: ну когда же это наконец кончится.
Вот так и Он в последний раз собрался с учениками на трапезу, ибо была у него в ней сердечная потребность, потребность вкусить вместе с ними, прежде чем умереть. Как всегда он беззащитен. Да, беззащитен, хотя в одном отношении он мог бы себя защитить. Он мог бы — и это было бы то милосердие, которым мы, люди, стали бы бесконечно восхищаться, — сказать Иуде; не надо, не приходи на эту трапезу, твой взор мучителен для меня. Или же он мог бы попросить одного из учеников (не разглашая, разумеется, своего знания об Иуде) передать Иуде, чтобы тот не приходил. Так не же! Они собрались все. И тогда он сказал Иуде: «Что делаешь — делай скорее!» Это стон. Ну скорее же! Даже наиужаснейшее менее ужасно, чем это «ну скорее же». Стон этот глубоко и медленно перекрывает дыхание: ну скорее же! Так бывает, когда кому-то надо выполнить чудовищную задачу, напряжение его близко к предельному. Он чувствует, что силы вот-вот оставят его, «еще немного, и я настолько ослабею, что уже не буду самим собой», и потому-то: ну скорее же! Что делаешь — делай быстрее!
Потом он встает из-за стола и выходит е Гефсиманский сад, там он опускается на землю: о, скорее бы это свершилось. Он опускается обессиленный, близкий к смерти; впрочем, на кресте он был более умирающим, чем в Гефсимане. Страдания на кресте были агонией: о, эта его молитвенная агония длилась всю его жизнь. Не была она и бескровной: пот Его падал на землю подобно кровавым каплям.
После чего он поднимается, укрепленный: да свершится воля Твоя, Отец небесный!
После чего целует Иуду — ты ведь, читатель, об этом наслышан,— потом его хватают, допрашивают, приговаривают. Что же, судебный процесс был совершен по всем правилам, восторжествовала так называемая человеческая справедливость! И сделал это народ, которому Он был благодетелем; разве он захотел хоть чего-нибудь для себя, каждый день его жизни, каждая его мысль были отданы этому народу в жертву. И все же этот народ вопит: «Распни его, распни! И был там один наместник, боявшийся императора, человек образованный, вследствие чего не упустившей весьма для себя нужного — «умыть руки»; через это Христос и был приговорен! О, человеческая справедливость! Что ж, при хорошей погоде, когда все идет нормальным чередом, вполне бывает достаточно этой толики справедливости, но каждый раз когда в мир приходит чрезвычайное… О, человеческая справедливость! А ты — человеческая образованность? Какая, в сущности, разница между тобою и тем, к чему ты питаешь наибольшее презрение, — необразованностью, неотесанностью толпы? Ведь ты поступаешь точно как она, вот только обращаешь внимание на форму: ты, видите ли, не сделаешь этого с невымытыми руками! О, человеческая образованность!
А потом Его прибивают гвоздями к кресту, и тогда еще один стон, и вот уже все кончено. Еще один единственный стон, глубочайший, на пределе испуга: Боже мой,
Боже мой, зачем Ты оставил меня? Это унижение — наипоследнейшее в страдании. У Его в истинном смысле последователей, у тех, кто свидетельствовал кровью, мы найдем слабые приметы подобного. Но они полагались на помощь и содействие Бога; покинутые всеми, они становились (вот оно, подлинное чудо!) сильными, чувствуя себя укрепленными Божьей поддержкой. Ибо в конце концов наступает мгновение, когда громогласным становится этот стон: «Бог покинул меня». «Значит, вы правы, мои враги, вот миг вашего торжества, все, о чем я говорит, оказалось неправдой, все было лишь фантазией, и сейчас стало ясно: Бога нет со мной, он оставил меня!» О, Боже мой!
Но ведь это Он, сказавший о себе, что он единороден Отцу, что он с Отцом — одно. Единое с Отцом… Но если они едины, то как же мог Отец хотя бы на мгновение оставить Его? Ведь говорит же он: Боже мой, Боже мой, зачем Ты оставил меня?! Выходит, эта бы а неправда, что он с Отцом – одной! О, предел сверхчеловеческих страданий! Человеческое сердце разбилось бы чуточку раньше, одному лишь Богочеловеку дано испить эту чашу страданий до последней капли. И затем он умирает.
Мой читатель! А теперь вспомни, о чем мы говорили вначале: сколь узок этот путь! И разве же это не так?
И все же мы продолжаем идти, и наш путь — Христос. Да, Христос есть путь. Он восходит на гору, облако заслоняет Eго от взоров учеников… Он уходит на небо. Он есть и наш путь!
Сёрен Кьеркегор
Перевод Н. Болдырева